Categoría: Traducción de narrativa

por Oleg Ryabov
traducido al español por Misael Rosete

Papá zurcía una redecilla colgada en la cerca con una aguja de pescar de madera hermosa. Era temprano por la mañana; los pollos picaban el suelo caliente, buscando comida para sí mismos. Fui a la parte trasera del jardín para hacer pis, y, sin ser notado, miré a mi padre trabajar diligentemente — estaba descalzo, usando sólo un calzoncillo negro y una camisa corta y suelta. Papá tenía piernas largas y flacas como de corredor de largas distancias, estas no sólo eran largas sino hermosas; los pies eran sólidos y duros, como las suelas de las botas de Kirsovíe[1]: lo sé porque camina sobre el rastrojo y no siente dolor. En todos sus dedos él tiene esta piel insensible: para saber si un alambre tiene electricidad, él sólo escupe en sus manos y luego toma los extremos de alambre desnudo. Papá también tiene unas inusuales y viejas gafas redondas, una barba expresiva de tres días y su pelo raro gris, oculta una temprana calvicie. 

Por la tarde vamos a ir a pescar. Oxan — esto es un utensilio para pescar: es una red, delimitada con un saco y plantada sobre una varilla metálica de tres metros; la caña tiene una cuerda sobre el fondo del río y pesca al arrastre producido en una larga bolsa de cinco metros. El pez starlet, este bello entrometido, es considerado la peculiaridad en la pesca, ya que nada en el fondo. A papá le gusta pescar con este utensilio llamado oxan. Se dedica a nadar en las cálidas noches de verano, e incluso en otoño bajo la llovizna de la lluvia, y especialmente en primavera, cuando el hielo flota, mientras tiene que buscar los claros adecuados. Invita a nuestro vecino, el tío Igor, y a su pariente lejano, su amigo de la infancia, el tío Shura y juntos van a pescar. 

Vivimos en el campo, en Tatinze; es un antiguo pueblo con una iglesia tapiada y un pequeño muelle de pie en la orilla alta del río Volga. Mi madre vino aquí en primavera para alquilar esta casa durante todo el verano. Los dueños viven en la parte que sólo se puede usar en esta época del año, nosotros tenemos un amplio cuarto en la parte superior con una estufa, esta pequeña cocina está casi vacía pero tiene una terraza. Cada mañana compramos leche fresca y una docena de huevos. Hay tres filas de casas en este lugar. Todas son establecidas por los residentes de verano. Los cuales son muchos. Entre ellos organizan sus vacaciones: construyen una cancha de voleibol, van a nadar juntos y cruzan hasta la orilla opuesta del río, recogen hongos y nueces, se reúnen, beben té y platican.

Mi papá participa activamente. Muchos niños lo aprecian —tanto los que viven en el campo como los de las ciudades. Él juega con ellos alegremente, les gustan sus travesuras, se sienten protegidos. Pero él es estricto y severo conmigo. Lo entiendo: un padre tiene que ser severo y exigente con su hijo, especialmente si su hijo es adulto. 

La noche es cálida y ligera. Tiene una luz que viene de algún lugar en el cielo —probablemente, proviene de las raras nubes altas. Nosotros vamos río arriba en el bote de motor, y debemos ir con los remos abajo. Yo sé cómo remar y nadar en silencio. Papá se sienta en el travesaño del bote, manteniendo bajo control el extremo de la cuerda, a la que la oxan está atado; ve hacía el otro lado y ordena raramente: «Atrás a popa con el remo izquierdo», «Da la vuelta, vamos a tomarla». 

Yo hago que el bote dé vuelta con un remo, y papá, arreglando la soga rápidamente, saca la oxan, pone la caña a lo largo de la tabla y elige. Atrapamos pescado starlet prácticamente todo el tiempo, son muy grandes, si los pesamos hay desde medio kilo hasta muchísimo más. También se puede agarrar pescado starlet con una caña si hay fondo arenoso, pero como parece que tiene «clavitos» en las escamas —el instrumento puede desgarrarse. Y si hay hoyos en el fondo —es mejor usar oxan. 

Cuando el Volga es un río plano, y no se hace como una enorme cascada o como un enorme lago, siempre se descongela en primavera, de un golpe: en nuestra región esto sucede a mediados de abril y luego, el veintidós de abril, comienza la navegación. En general, el Volga es un río tranquilo, ya que fluye hacia el sur, al principio el hielo se derrite cerca de Volgogrado, luego cerca de Kazán, y luego fluye hacia el Mar Caspio. No es como el río Ob: mientras hay primavera en los tramos superiores, la hierba se vuelve verde, sube, el agua derretida destruye el hielo, que no tiene lugar para nadar, ya que todavía hay invierno abajo, en la Bahía del río Ob, allí hacen menos veinte grados, y ni siquiera hay un toque de primavera. Así que estos enormes pedazos de hielo llegan a la costa, arrancan árboles y destruyen asentamientos enteros.

El hielo en el río Volga no sólo debe verse, también debe escucharse: para ello basta con irse por la costa y no por la ciudad, debajo de las escaleras de Chkalov, y en algún lugar solitario, en una colina, entre jóvenes abedules, florecen sus sonidos de primavera. Miles de enormes bancos de hielo, chocando y rompiéndose, crean este sonido único e incomparable de campanas.

Estos dos, tres o cuatro días, mientras los bancos de hielo amarillos, rosados y azules flotan sobre el río en un tintineo loco, son el mejor momento para que los pescadores locales que viven en la orilla, atrapen peces. También, para ellos es la época más esperada del año: durante tanto tiempo no han lanzado sus botes al agua, no han usado sus remos. Escogerán el espacio más grande, el agujero exacto entre enormes bancos de hielo — y girarán sobre de él. Pues hay enjambres y nubes de peces, angustiados por la primavera. Estos peces, se quedaron sin aliento durante todo el invierno y ahora se están volviendo locos: no ven nada, no escuchan nada, no temen a nada — puedes tomarlos con las manos desnudas.

Nosotros, mi padre y yo, nadamos con la oxan en este lugar. Es difícil remar: pequeños pedazos de hielo constantemente se ponen debajo de la pala, y perturban aún más que los grandes — pues estos se pueden ver y mover. El sol está brillando, el tintineo está por todas partes y — siento una emoción interna por este festival.

Luego, el cielo se nubla, comienza a lloviznar y nos quedamos solos en nuestro bote — los otros pescadores se han ido. Al principio, la lluvia pareció ser cálida, pero luego se hizo más intensa, con nieve. Y el espacio donde estábamos disminuyó muy rápido: en primer lugar, era como un campo de fútbol, ​​y ahora no mide más de diez metros; la orilla no puede verse. Los grilletes comenzaron a zafarse: los grilletes — son unas sogas de cáñamo, que se colocan en unos palos, estos sobresalen por los costados del bote. Por alguna razón, mi padre me dijo que quitara la cubierta y que me sentara justo en el suelo, él mismo remó. Sin embargo, tampoco era muy bueno. Luego sacó un remo y comenzó a apartar los témpanos de hielo que se acercaban. Mientras llevaba el remo de un lado a otro, me golpeó fuertemente en la cabeza, sin siquiera notarlo. En realidad, yo tampoco lo noté, hasta que mi cabeza comenzó a zumbar.

Durante mucho tiempo, avanzamos hacia una franja de agua limpia y fría a lo largo de la costa y nos empujamos hacia ella. Y esta costa, era libre de las plantas que cubrió la nieve el último año, hasta que cayó la primera lluvia de la primavera. Yo quise suspirar, pero por la tensión con la que papá se sentó en el hielo costero, se quitó las botas y, metió los calcetines mojados en el bolsillo de la chaqueta y volvió a ponerse las botas, comprendí que lo más difícil aún no había terminado. Tal vez la principal razón que creó tensión, fue que papá se quedó en silencio sin poner atención en mí. En ese momento él estaba sentado sobre la fría costa, bajo la lluvia que caía de costado y como si cortara el suelo, me miró sentado en el fondo del bote, y se quedó pensando con profundidad en algo. Pero esto no continuó por mucho tiempo:

— Vamos cordonero.

—¿Qué tengo que hacer?

—Sáca el agua de tus botas y quítate los calcetines. Tenemos que jalar el bote. Yo jalaré la cadena, tú avienta un remo en la punta y con el otro remo ve al otro extremo, clávalo en la arena y empújanos. Después yo pondré la cadena en mis hombros y la arrastraré.

En ese momento la tensión de mi papá fue a mí: entendí cuánto trabajo tendríamos que hacer. Hasta la casa del baquenshik[2], fueron cerca de tres  kilómetros — el agua derivó en nosotros y no pudimos ver su pequeña casa porque la lluvia era como una enorme pared. Pero sin nieve y sin hielo.

La costa del río Volga fue para mí ese día, un enorme témpano de hielo cubierto por una capa de arena y escombros, los cuales se deslizaba entre nuestros pies; el remo se me escapaba y caía todo el tiempo, y el bote se daba de narices contra la costa. Yo también me caía. Intenté  volver a sujetar el remo pero se daba de topes en la punta del bote, y entonces papá lo tomó de nuevo, mientras yo seguía cayendo. Así duró eternamente, pero nosotros teníamos muchas fuerzas. Sólo vino la noción de la inmensidad del tiempo y la conveniencia de lo creado. Y la sensación de que algo inusual iba a suceder. Y sucedió.

El enorme pedazo de hielo que estaba cerca de la orilla, nos bloqueó el camino. Posiblemente no era un banco sino un montículo de hielo. Tenía un metro de espesor y la mitad estaba sobre la costa, y la otra mitad se hallaba en el agua helada. Papá aventó la cadena por encima del pedazo de hielo que empezaba a hundirse en el agua y la evadió, después yo me subí al enorme pedazo de hielo, y con el remo intenté liberar el bote. No conseguí nada. Y yo mismo en algún momento caí en la cuenta de que me deslizaba desde arriba, hasta la parte inferior, inclinado sobre mi propio estómago, en el río, en este negro y frío abismo. Y el remo se me soltó de las manos y se hundió haciendo pucheros…

No tenía miedo. Pero por alguna razón, empecé a recordar toda mi vida. Tengo — doce años. Y cuando yo era un niño — de siete, jugamos a los «guerrilleros partisanos» en el Kremlin, y nuestro comandante Sashka Garmoshkin (el apellido más «fascista» para mí desde entonces) me ha considerado un traidor y me ha dicho que me colgará. Me ataron los pies con una cuerda y me colgaron de cabeza con algunas piezas de la pared Kremlin — no muy alto, aproximádamente tres metros. Fue aterrador porque el escuadrón guerrillero se fue y entonces me salvaron los lugareños, fuimos con una pequeña botella para sentarnos sobre el pasto y admirar la puesta del sol. Me desataron y me dijeron muy serios que Garmoshkin no debe ser colgado, sino fusilado.

No sentí mucho miedo — papá estaba cerca. Tuve miedo en la segunda clase, cuando Tolka Bashmanov quien vive en nuestra calle, y los gemelos Pchelniki de nuestra clase, fuimos a jugar en la nieve, debajo de la nueva rampa para patinar. Yo estaba en un pequeño pedazo de hielo el cual me llevó río abajo, ellos empezaron a tener miedo — vi como se asustaban, — y corrían a casa. Estaba mojado hasta los huesos, pero no era muy importante, regresé primero por una pendiente y luego, caminé hasta mi casa a lo largo de las vías del tranvía llorando durante todo el camino — porque era humillante.

Yo recordé todo esto mientras gatié por el hielo, en el frío abismo del río negro de la primavera. Vi cómo papá se quitó las botas lentamente y subió al pedazo de hielo donde me encontraba. He visto sus hermosas piernas venosas — se quitó las botas. En el pie derecho tenía el dedo gordo aplastado — le cayó un transformador de trofeo alemán ante mis ojos. En ese tiempo yo era muy pequeño. El voltaje de la red era de ciento veintisiete voltios, y él lo arregló para que el transformador tuviera doscientos veinte, lo usaba  para afilar los cuchillos de la cocina. El transformador estaba de pie en la ventana, mamá lo tocó accidentalmente, y cuando papá vio que iba a caer, interpuso la pierna bajo esta pesada pieza de hierro para que no se rompiera.

Me resbalé hacia el agua: cuando papá llegó a mí y sujetó mi mano, ya no sentía frío en ella y él la puso en la cadena del bote. Me sujeté frenéticamente y con fuerza — casi como un muerto tembloroso se aferra a la vida. Después de eso fuimos hacia la costa. Y sacamos el bote. Papá me dijo que me quitara las botas y que les sacara el agua. Él mismo agitó su mano en algún lugar en dirección a la casa del baquenshik y murmuró: «Voy por los hombres», desapareció detrás de una red de lluvia helada. Él se escondió gradualmente — simplemente se disolvió.  Pero yo me quedé. Miré hacia atrás, me concentré en mirar atrás, pero no vi nada: ni un pueblo ni un padre. Se disolvió en la lluvia, y yo estaba sentado sobre un trozo de hielo, ya sin siquiera poder sentir frío…

—¿Qué pasa, que te ha venío con silencio, ni si quiera ha intentáo miráme de reojo, ha estáo sentáo aquí tre hora, y probablemente no quiere que te invite como huespe? ¿Y qué si no te hubiera visto con mis binoculares?

Junto a mí estaba Kolka, el nieto del baquenshik Basilich, a mi padre antes le gustaba visitarlo. Kolka bajó desde una montaña con su «Patriot», este es un gran vehículo todo terreno.                                  

—¡Vamo a mi gao, vamo a tomá samagón! Estás totalmente mojáo — porque aún llueve. Supongo que no no hemo visto por lo meno en cinco años, ¿no ha olvidáo?

—Sí, cinco años. ¿Y leche, puedes darme?

—Pue dale, qué ma da.

[1] Tipo de botas de lona rusas. Tenían un tejido de algodón resistente, fuerte, de varias capas y denso. Lo usaban los soldados rusos en la Unión Soviética.

[2] Baquenshik (бакенщик): Trabajador que sirve boyas (una indicación flotante que sirve para indicar los riesgos de la navegación a lo largo de la línea de embarcaciones).

Лед

Отец штопал охан, развешенный на плетне, красивой деревянной рыбацкой иглой. Было раннее утро, и куры яростно разгребали своими хищными лапами навозную кучу, выискивая там что-то полезное для себя. Я вышел на зады, чтобы пописать и, не замеченный, наблюдал за отцом, как тот босиком, в черных семейных трусах и короткой рубашке-распашонке старательно работал. У отца — худые длинные ноги бегуна-стайера, они у него не просто длинные и красивые: подошвы их твердые и жесткие, как кирзовые сапоги, он ходит по скошенной стерне и не чувствует. У него и на пальцах рук такая же кожа: чтобы узнать, есть ли напряжение в сети, он поплевывает сначала на пальцы, а потом уже берется за оголенные концы провода. Еще у отца необычные старинные  круглые очки, трехдневная выразительная щетина и седые редкие волосы, прикрывающие раннюю плешину. Вечером мы поплывем на рыбалку.

Охан — это такая рыбацкая снасть: сеть связанная мешком и насаженная на трехметровый металлический прут, этот прут тащится веревкой по дну реки и тралит рыбу, которая оказывается в длинной пятиметровой мотне. Особенностью такой рыбалки всегда остается надежда на стерлядь, речную носатую красавицу, она же придонная рыба.  Отец любит плавать с оханом. Он готов плавать и летними теплыми ночами, и осенью при моросящем дожде, а особенно весной, в ледоход, когда приходится кружить между огромными льдинами, выискивая удобные полыньи. Он приглашает на эту рыбалку и соседа дядю Игоря, и дальнего родственника, друга детства, дядю Шуру. Сегодня мы поплывем вдвоем: я уже взрослый, мне двенадцать лет.

Мы живем на даче в Татинце, старинном волжском селе, стоящем на высоком берегу, с заколоченной церковью и маленькой пристанью. Мама ранней весной приезжала сюда, чтобы снять этот дом на все лето. Хозяева живут в летней части, а в нашем распоряжении большая горница с печкой, кухонька и пустой скотный двор с сеновалом. Нам каждое утро приносят крынку молока и десяток яиц. В селе три порядка домов, и везде живут дачники. Их много. Они организовывают свой отдых: построили волейбольную площадку, вместе ездят купаться на пески, на другой берег Волги, компаниями ходят за грибами, за орехами, а по вечерам собираются у кого-нибудь и разговаривают или читают вслух книги.

Во всей этой летней дачной жизни самое деятельное участие принимает отец. Его очень любят ребята — и городские, и местные. Он с ними любит заниматься, ему нравятся их проказы, он за них всегда заступается. А вот со мною он всегда строг и суров. Я его понимаю: отец должен быть суровым и требовательным к своему сыну, особенно, если он уже взрослый.

Ночь теплая, светлая. Этот свет струится откуда-то с неба, наверное, этот из-за редких высоких облаков. На моторе мы поднимаемся вверх почти до Работок, а вот спускаться надо на веслах. Я знаю, как надо грести, и мы работаем почти молча. Отец сидит на транце лодки, надежно контролируя конец веревки, к которой прикреплен охан, смотрит в сторону, и только изредка командует: «потабань левым», «разворачивайся, будем вынимать».

Я разворачиваю лодку, вынимаю одно весло, а отец, быстро перебирая веревку, вытаскивает охан, кладет прут вдоль борта и выбирает мотню. Стерлядь почти всегда нам попадается, причем — крупная, мерная, полкило и выше. Стерлядь можно ловить и бреднем, по пескам, но там одни «гвоздики» мелкие, только сети рвать. А вот по ямам пройтись оханом — есть смысл.                           

Когда Волга была рекой, а не каскадом водохранилищ, она вскрывалась весной всегда в одно время: в наших краях четырнадцатого апреля, а двадцать второго уже навигация начиналась. Вообще, Волга правильная река, на юг течет, и сначала лед у Волгограда сойдет, потом у Казани, а наш уже по чистой воде в Каспий поплывет. Не то, что какая-нибудь Обь: в верховьях весна, трава зеленеет, талые воды лед разорвут, поднявшись, а тому плыть некуда — в низу, в Обской губе, в Салехарде зима стоит, минус двадцать, о весне и слыхом не слыхивали. Вот и прут эти льдины на берег, выворачивая с корнем деревья и снося на своем пути целые поселки.

Ледоход на Волге надо не только увидеть, но и услышать: выйти на берег не в городе, под «чкаловской лестницей», а где-нибудь в безлюдном месте, на высоком венце, среди только что выпустивших свои первые тощие сережки, молодых березок и услышать этот весенний звон. Тысячи льдин, сталкиваясь и ломаясь, создают этот, ни с чем несравнимый, и не передаваемый словами, звук звенящих колокольчиков.

Вот эти два-три-четыре дня, пока в сумасшедшем звоне и веселье прут по реке голубые, желтые, розовые горы льда, и есть самое уловистое время для местных деревенских рыбаков, живущих по берегу. Да, и самое ожидаемое: так долго они не спускали на воду лодки и не садились на весла. Выберут полынью побольше, чистое поле воды среди ледяных гор и кружат по нему на веслах. А стаи, просто тучи обезумевшей от весны рыбы, тоже тут. Эти рыбины, всю зимы задыхались в своих ямах без кислорода, и теперь сошли с ума: не видят, не слышат и не боятся ничего — выгребай их прямо мешком, прямо на дно лодки.

Мы тоже с папой идем с оханом в этой полынье. Грести трудно: все время под весла попадаются мелкие льдины, но они мешают еще сильнее — большие хоть видно, от них уйти можно. Солнце светит, стоит звон и азарт в душе непонятный от такого фестиваля.

Потом небо затягивается тучками, начинает моросить дождь, и мы остаемся на своей лодке в полынье одни — остальные рыбаки отловились. Дождь показался мне сначала теплым, но очень быстро он превратился в из моросящего в секущий, со снегом и льдом. И полынья быстро уменьшилась: она была с футбольное поле, а теперь не больше десяти метров, и берега не стало видно. И путы стали соскакивать с кочетков: путы — это такие веревочные из пеньки кольца, которые набрасываются на колышки, торчащие из бортов лодки — кочетки.

Папа зачем-то велел мне снять средние стлани у лодки и сесть на дно, а сам взялся за весла. Но у него тоже плохо что-то получалось. Тогда он вынул весло и стал толкаться от надвигавшихся льдин. Один раз он треснул меня крепко по голове, перенося весло с борта на борт, но даже не заметил. Я тоже в роде как не заметил, хотя в голове загудело.

Долго мы продвигались к чистой ото льда полоске воды вдоль берега и ткнулись в него, зеленеющий прошлогодней травой и покрывающийся на глазах снежной кашей, свалившейся вместе с первым весенним дождем. Я хотел с облегчением вздохнуть, но по напряжению, с которым папа уселся на прибрежный лед, снял сапоги и, засунув мокрые носки в карман ватника, снова их натянул, понял, что трудности еще не кончились. Главное, что создавало напряжение, это то, что папа почти все время молчал, почти не замечая меня. И вот в этот момент, сидя на холодном берегу под секущим, просто режущим дождем, он смотрел на меня, сидящего на дне лодки, и о чем-то напряженно думал. Но это длилось очень не долго.

— Пойдем бечевой.

— Это как?

— Вытряхни воду из сапог и сними носки. А пойдем, как бурлаки ходили: я буду тащить за цепь, а ты бери весло, упрись им в нос лодки и отталкивай его от берега. А я буду тащить.

Вот только теперь папино напряжение передалось и мне: я понял, какая большая работа нам еще предстоит. До домика бакенщика было километра с три — так нас снесло, и домик этот не было видно из-за стоящего стеной дождя.  Хотя уже без снега и льда.

Весь берег Волги стал для меня в тот день большой цельной замерзшей льдиной, покрытой слоем пески и мусора, который скользил под ногами, и весло все время срывалось и падало, а лодка упиралась в берег. Я тоже падал. Приходилось снова приноравливаться и упирать весло в нос лодки, и тогда папа снова тащил ее, а я снова падал. Так длилось вечность, но силы не оставляли. Лишь приходило сознание безбрежности времени и целесообразности творимого. И еще наваливалось ощущение, что должно произойти что-то необычное. И это случилось.

Огромная многометровая льдина, выползшая на берег, преградила нам путь. Наверное, это называется торосом. Она была с метр толщиной и плоско лежала на берегу и плоско спускалась в ледяную воду. Папа перекинул через нее лодочную цепь и обошел ее, а я забрался на плоскость льдины с веслом и попытался, отталкивая нос лодки, обвести ее вокруг. Ничего у меня не получалось. Да, и сам я в какой-то момент понял, что скольжу по льдине в низ, лежа на животе, в реку, в эту черную холодную бездну. И весло выпало из рук и улькнуло уже туда.

Было не страшно. Но почему-то вспомнилась вся жизнь. Мне — двенадцать. А когда я был маленьким — лет семь — мы играли «в партизан» в Кремле, и наш командир Сашка Гармошкин (самая фашистская фамилия для меня с тех пор) счел меня предателем и велел повесить меня. Меня привязали за ноги веревкой и повесили вниз головой с обломка кремлевской стены — не высоко, метра три. Вот тогда было страшно, потому что партизанский отряд ушел, и меня спасли местные мужики, они пришли с бутылочкой, чтобы посидеть в полыни и полюбоваться закатом солнца. Они отвязали меня и серьезно сказали, что Гармошкина надо не повесить, а расстрелять.

Было не обидно — рядом был папа. Обидно было во втором классе, когда мы с Толькой Вашмановым с нашего двора и братьями-двойняшками Пчельниками из нашего класса пошли кататься на льдинах под только что построенный трамплин. Меня на моей маленькой льдине понесло вниз, а они напугались — я видел, как они напугались — и бросились домой. А я потом мокрый до нитки или по пояс, неважно, сначала по Откосу, а потом вдоль по трамвайной линии шел до дома и всю дорогу плакал — было обидно.

Я вспоминал все это, пока сползал по льдине в холодную бездну черной весенней реки. Я видел, как папа медленно снимает сапоги и медленно забирается на мою льдину. Я видел его красивые жилистые ноги — сапоги он снял. На правой ноге у него был раздроблен большой палец — он его подставил под упавший немецкий трофейный трансформатор на моих глазах. Тогда я был совсем маленький. Напряжение в сети было 127 вольт, а трансформатор давал 220, что бы крутить моторчик. Трансформатор стоял на окне, мама его случайно задела, и папа подставил ногу под этот тяжеленный страшный кусок железа, чтобы не сломался нужный прибор.

Я сполз уже к самой воде, когда папа добрался до меня и поднял мою, ничего не чувствующую от холода руку на цепь лодки. Я судорожно и намертво ухватился. Потом мы выбрались на берег. И лодку вытащили. Папа велел снять мне сапоги и вылить воду. Сам он махнул рукой куда-то в сторону домика бакенщика, и, буркнув — «я пошел за мужиками», скрылся за сеточкой моросящего дождя. Он скрывался как-то постепенно — просто растворился. А я остался. Я все вглядывался-вглядывался, но ничего не видел: ни деревни, ни отца. Он растворился в дожде, а я сидел на льдине, и мне не было холодно…

— Ты чего приехал тишком, не заглянул, сидишь тут три часа, да, наверное, и не собираешься в гости-то? А, если бы я тебя в бинокль не разглядел?

Передо мной стоял Колька, внук того бакенщика Василича, к которому когда-то любил ездить папа. Он спустился в низ, с горы, на своем «патриоте», замечательном вездеходе.

— Поедем в хату, самогонки выпьем! Ты весь промок — дождик же идет.  Наверное, лет пять уже у нас не был, забыл?

— Да, пять. А молока нальешь?

— Не вопрос…

Oleg Ryabov. Nació y vive en Nizhny Novgorod. Se graduó del Instituto Politécnico de Gorki A.A. Zhdanova. Uno de los bibliófilos más famosos de Rusia. Ha publicado en las revistas: «Наш современник», «Нева», «Север» y en otras. Autor de los libros «Kogiz», «Huyendo – eche un vistazo o regrese a Vetluga», «Los patos no han regresado» y otros. Ganador del premio им. Шукшина, «Nizhny Novgorod»,  y otros. Finalista de los premios: «Ясная поляна», «Золотой Дельвиг» y otros.

Misael Rosete. Estudia Literatura rusa en el Instituto de Filología y Periodismo en la Universidad Estatal N.I. Lobachevsky de Nizhny Nóvgorod (UNN). Ha publicado el libro Parétesis y la plaqueta Galería de fragmentos. También ha sido publicado en la página del boletín Capilla Alfonsina, en la Antología de poetas mexicanos contemporáneos de la colección: Poesía visual mexicana: la palabra transfigurada y en algunas revistas electrónicas. Ha hecho presentaciones literarias en Cuba y Rusia; fue invitado a presentar su libro en España.